Как папa готовился пять лет к войне.
Мы из поколения в поколение в большинстве своём не утопали в бытовой роскоши, не пресыщались кулинарными изысками, не дефилировали в сногсшибательных нарядах, не проводили отпусков в шикарных отелях, зато лиха хлебнули через край. Да что там лихо, если войны, прореживающие строй молодых, здоровых, бьющих энергией душ, стали сопутствующей частью любого государственного строя.
Не обошли они и мою семью, обагрив кровавыми сгустками ветви фамильного древа. В гражданской войне погибли прадеды родной и двоюродный. Дедушка по папе погиб в ВОВ под Сталинградом. О чём сообщили спустя несколько лет, а сначала считался без вести пропавшим под тем же Сталинградом. Дедушка по маме отвоевал звонко, дошагал с победными песнями до германской земли, но раны догнали после войны на земле новгородской. Там же похоронен дедушка мужа, павший смертью храбрых в боях против фашизма.
И мой папа, Смолин Николай Григорьевич, имел удостоверение Ветерана Отечественной войны.
Расскажу, что помню с его слов, очень жалея, что в ярком круговороте дней не нашлось нескольких часов, чтоб пристроиться у папиных коленок и записать полностью его воспоминания. Не только военные, а – все жизненные, для передачи детям-внукам-правнукам. Пока был жив – не догадалась, не нашла времени для поболтать с папой по душам. Какие-то мы Иваны без родства, не умеем бережно относиться к своей родословной. А сейчас спросить уже не у кого…
* * *
Папа родился в Забайкалье и война грянула, когда шёл ему 14-й годок.
Мужчин призывного возраста выдернули в первые военные месяцы, оставив в таёжном посёлке женщин, детей, стариков, инвалидов. Абсолютно неподходящая компания для настоящих пацанов – так казалось папе со товарищами. “Детям вечно досаден их возpаст и быт…” Да и подростковая романтика, замешанная на безрассудной забайкальской удали, заставляла верить, что без их личного участия победа над фашистами вряд ли состоится, что для окончательного боя не хватает лишь их винтовок.
Поселковым мальчишкам даже курс молодого бойца не требовался. Иные, прицеливаясь против солнца, на лету сбивали в поднебесной выси уток, или белок в высоченных кронах мачтового кедрача, или металлический диск, закрученным полётом взлетающий по вертикали быстрее скорости взгляда.
Детвора покупных игрушек в глаза не видела, всё больше самодельными пользовались, но охотничьи ружья, без которых в тайге не прожить, держали в руках чаще игрушек и азы стрелкового искусства постигали ранее первых букв.
Оттого папа со товарищами на полном серьёзе считали себя вполне готовыми для битвы с фашистами, оттого и писали коллективные заявления с просьбой отправить на фронт. Желательно – в одну роту, и желательно – снайперами или разведчиками.
Подобными заявлениями, наверняка, все военкоматы забивались. Ведь недаром Владимир Высоцкий рисковым пацанам даже целую “Баллада о борьбе” посвятил:
“…И пытались постичь
Мы, не знавшие войн,
За воинственный клич
Пpинимавшие вой,
Тайну слова “пpиказ”,
Hазначенье гpаниц,
Смысл атаки и лязг
Боевых колесниц…”
Для сущей убедительности компания папы со товарищами в заявления вписывали результаты, кто сколько насшибал белок и другого пушного зверя, а в конверты вкладывали самодельно-бумажные мишени с прострелянными дырочками, против которых стояли старательно накарябанные фамилии. Результатов не стеснялись, стреляли метко и почти все дырочки рвали одна другую в самом центре мишеней. В яблочке.
Папа рассказывал, что эти заявления составлялись в жуткой тайне от матерей и каждый очень боялся остаться в одиночестве, если вдруг всех заберут, а его одного оставят. Боялись не потому, что играть будет не с кем, а потому что Настоящие Пацаны могут вычеркнуть невоевавших из своих рядов. Вот папа и бегал хвостиком за старшими, пытаясь участвовать во всех мальчишечьих забавах.
* * *
А забавлялась поселковые мальчики не по-детски.
Упрямо веря, что без таковых метких стрелков советской армии ни за что с фашистами не справиться и со дня на день ожидая из военкомата повесток, времени зря не теряли, приводя насколько это возможно себя во взрослую физическую форму. Крали у матерей простыни, мастерили из них масхалаты и устраивали всяческие военные “учения”, к примеру, преодоление препятствий, бег на длинные дистанции, ходьба на лыжах, метание “гранат”, метание перочинных ножичков, разведение костра, копание траншей, землянок и, даже, оборудование их под настоящие, как им казалось, дзоты. Одним словом, учились всяким полезным солдатским делам, назначая на роли врагов младших, и оттого – вредных, как кажется всем старшим, собственных братьев-сестрёнок:
“…А в кипящих котлах пpежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов!
Мы на pоли пpедателей, тpусов, иуд
В детских игpах своих назначали вpагов…”
* * *
Первый военный год для страны закончился плачевными результатами, и дружная мальчишечья компания окончательно уверовала, что без их поддержки Родине не обойтись. С ещё большей энергией стали проситься на фронт уже хотя бы кем, не обязательно снайперами или разведчиками, соглашались на должности конюхов в запасном обозе. И продолжали проводить свои “учения”. После морозов 41-го года, конкретно обозначивших уязвимые места армии, к ежедневным мальчишечьим тренировкам добавилось обязательное ныряние в зимнюю прорубь.
Зато второй военный год оставил компанию без нескольких друзей, по достижении призывного возраста ушедших на фронт. Папа со товарищами с нескрываемой завистью и набрякшими слезами читали короткие суровые солдатские треугольнички. Кто-то писал с фронта регулярно, скупо описывая боевые победы (какие победы в начале гитлеровского вероломного нападения?). А с кем-то переписка оборвалась быстро.
После получения первых похоронок жажда мщения в мальчишечьих сердцах разгоралась сильнее.
“…И когда pядом pухнет изpаненный дpуг,
И над пеpвой потеpей ты взвоешь, скоpбя,
И когда ты без кожи останешься вдpуг
Оттого, что убили его – не тебя…”
Теперь компания папы со товарищами во все концы рассылала непонятно на что похожие письма. То ли заявление о добровольном желании попасть на фронт, то ли требование разрешить замочить хотя бы одного фашиста пока не закончилась война, то ли плаксивая просьба о зачислении абы кем, к примеру, каким-нибудь кашеваром.
Но военкомат имел конкретные возрастные цензы. Да и матери, зная о боевом настроении сыновей, самолично навещали военкома, показывая тому семейные метрики. А дома лупили мальчишек оставшимися от отцов ремнями или бельевыми верёвками, таким образом рассчитывая выбить лишнюю дурь.
* * *
Но суровые порки не имели воздействия и несовершеннолетние папа со товарищами всё равно рвались на фронт. Как можно скорее! За Родину! За Сталина! За погибших земляков!
“…Только в гpезы нельзя насовсем убежать:
Кpаткий век у забав – столько боли вокpуг!
Постаpайся ладони у меpтвых pазжать
И оpужье пpинять из натpуженных pук…”
И продолжали подростки качать мускулы, мышцы, брюшной пресс, закалять волю. Даже придумали испытание трудностями: залезали в какую-нибудь вонючую жижу и пытались отсидеть в ней насколько возможно, или держались под водой как можно дольше, или в одиночку блуждали по тайге сколько-то километров, или…
Одним словом, поселковая пацанва времени зря не теряла и папa к собственному совершеннолетию своим накачанным телом выглядел не хуже 25-летнего зрелого мужчины.
* * *
Папины проводы на войну от других не отличались. Торжественная речь одноногого председателя поселкового совета, звонкие аккорды мехов гармони, вой-плач моей бабушки Анисьи, жалостливые подвывания поселковых женщин и пьяное хлюпание имевшихся мужичков. Прощались по-настоящему, хотя уже все знали, что дело движется к Победе, что советские войска уже чуть ли не под ступенями рейхстага.
Шла весна 45-гo года…
* * *
Военные теплушки с папой и его одногодками потянулись на Запад. Ехали медленно, как папа рассказывал, дольше стояли на полустанках, уступая путь для первоочередного продвижения составом с военной техникой. Новобранцы чуть не плакали от зависти, провожая тоскливыми взглядами исчезавшие за горизонтом военные эшелоны.
Иногда по пути следования попадались санитарные поезда, с бродящими вокруг вагонов часовыми, с суетливо перемещающимися врачами и сёстрами-милосердия. При долгосрочном стоянии и хорошей погоде лежачих раненых выносили на носилках из вагонов на воздух, а ходячие передвигались своими усилиями.
И сердца новобранцев, наблюдавших из своих теплушек, одновременно окатывались радостью за оставшихся в живых и чувством мщения за погибших. И тогда новобранцы бушующей толпой бежали к начальнику состава и требовали скорейшего сигнала к движению, ехидно спрашивая, не перепутали ли здоровых, готовых рвать врага голыми руками, молодых забайкальских парней с артистами из агитбригады? Или – хи-хи! xa-xa! – с девчонками-медсёстрами?
* * *
Но, видно, не судьба. День Победы пришёлся, когда папин эшелон стоял в очередном тупике на территории Польши. Вот там папа впервые в жизни напился до безобразного состояния неизвестно откуда появившимся медицинским спиртом, как он сам говорил, скорее, с горя, нежели с радости. И многие другие новобранцы крыли на чём свет стоит тех, кто помог им не попасть под фронтовые снаряды, и тоже напивались, и плакали пьяными слезами от жалости к самим себе.
Домой папа вернулся живым-здоровым, не увидев воочию в бою ни одного фрица, кроме пленных, печальными колоннами угоняемых в сибирские лагеря. Конечно, сейчас можно приврать и приписать несуществующие подвиги, опровергнуть которые почти невозможно. Но папа этого не делал, не стану врать и я. Хотя удостоверение участника Великой Отечественной Войны он получил. Ведь не его вина, что до войны не доехал.
Потому и не терялась надежда, что на следующей он обязательно себя покажет. Потому и пошёл учиться в военное училище, став офицером.
Слава Богу, второй войны на папину долю не выпало, но по берлинским мостовым он всё же отчеканил, ухарски поглядывая на прохожих немцев. Это случилось, когда мы всей семьёй жили в ГДР в небольшом городке Стендаль и на папином служебном “уазике” несколько раз навещали Берлин и его окрестности.
Закалка, приобретённая папой в подростковые годы усиленной подготовки к борьбе с фашистами, выручала всю оставшуюся жизнь: он ничем не болел, имел звание Мастера спорта СССР по стрельбе, отжимался на руках до самой старости. Особенно любил показывать стойку на одной руке, которую держал очень долго.
После ухода в отставку, папа до последних дней принимал активное участие в деятельности различных ветеранских организаций. Умер в 2004-м году в 77-летнем возрасте. Лёг спать вполне здоровым для своего возраста и – не проснулся.
* * *
Папа на войну не попал. Но, очевидно, его неисполненный долг передался мне по наследству. Я почти 3 года отслужила на афганской войне. В горы не ходила, в боях не участвовала, служила начальником канцелярии гарнизонной прокуратуры, но что такое обстрелы знаю не по наслышке. Наш гарнизон, дислоцирующийся в Джелалабаде, в 25-ти километрах от гнезда моджахедовских лагерей – Пешавара – обстреливали часто и жестоко.
Так же на собственной шкуре испытала страх перед ракетами “стингер”. В служебные командировки летала регулярно, а во времена “стингеров” полёты без парашюта и без отстрела ИК-патронами не проходили.
То есть, сидишь на парашютной сумке, если она под задом, а если на спине, то на неё обпёрся, а если на груди, то сидишь, обнявши её, и трясёшься от страха. Потому что не видны, но распрекрасно слышны (да что там “распрекрасно”, если более подходит “оглушали”) сплошные звуки снарядных разрывов. Вертолётные борта в течение всего полёта отстреливались инфакрасными ИК-патронами (ловушками) с обманной целью излучаемым ими теплом отвлечь на себя ракету “стингер” и увести в сторону. Но я-то не знала, стреляем мы или уже “духи” лупят по нам. Да ещё, если бортовый стрелок постоянно отстрачивал очереди по одному ему видимым наземным целям. Страсть – жуткая! Пока долетишь до Кабула, а потом далее на Ташкент – 10 раз попрощаешься с жизнью.
Aфганской войны хлебнул и мой муж, прослужив на ней два с половиной года на должности военного прокурора.
A наша доча совсем недавно спросила: “Мама, если бы я поехала на войну – ты была бы против?”
Что я должна ей ответить? Что, конечно, была бы против, что легла бы костьми, лишь бы не отпустить, что плакала бы и умоляла.
Но… Я прекрасно помню себя, как помимо материнской воли уехала в Афганистан. Помню папины рассказы, как рвался он на войну, целых пять лет готовился к сражениям с фашистами, но так в них и не поучаствовал. “И самое обидное, – говорил папа, – война буквально под носом закончилась!”
А, может, потому и закончилась, чтоб папа остался живым, женился на маме и родилась я? Ведь кто-то должен рассказать, как забайкальские подростки рвались на фронт, стремились успеть достойно выполнить свой мужской долг перед Родиной по защите этой самой Родины от фашисткой чумы. А было тем мальчикам от 16-ти и младше…
